Приведен в исполнение... [Повести] - Гелий Рябов

…Потом я приеду в Руан и оттуда — в Сальбри, я найду тихое сельское кладбище, оно французское, но мне думается о нем словами Тургенева, ибо нет лучших слов, и зачем придумывать их? Простая могила и простой деревянный крест и надпись: «Правда твоя — правда во веки…»

«…И слово твое — истина» — жаль, что фраза Христа не дописана на кресте Соколова.

Но это еще далеко, это через десять лет…

— …Зачем вы солгали?

— Пушки гремят так близко, и времени больше нет. Я отнял у вас последнее, и вы не нашли… Теперь уже не успеть.

— Да ведь и у вас его тоже не осталось… — Соколов мрачен, и глаза его мертвы.

Не уверен, но как будто показалось мне, что выглянула из палатки Надя и кивнула Пытину, и он улыбнулся ей в ответ. Но это очень туманно, может быть, и не было этого. Потом где-то у Ганиной ямы громыхнул выстрел.

Неумолимая и грозная сила движет нас к рубежу. Когда минуем Урал, дни белой сволочи будут сочтены. Что с Верой? На этот вопрос нет ответа, и душа моя наполняется горечью возможной утраты. Наедине с собой могу признаться честно: я потерял вкус к жизни. Человек, лишенный любви, уже не человек. Это машина из костей, мяса, крови и мозга, но души во всем этом больше нет. Не в поповском смысле говорю я, а в том только, что миром движет любовь и надежда, я пришел к этому сам, мне никто не объяснял, но я уверен: в этом главная правда бытия. И пусть спорит Татлин, утверждая, что смысл нашей жизни только в победе, а потом — в дереве, которое мы посадим, в ребенке, которого произведем на свет, в доме, который построим для других. Себе — ничего. Полное самоотречение во имя счастья народа.

Но ведь это ложь. Татлин искренен, но это — ложь, он просто не понимает этого, потому что случайные объятия незнакомых женщин, которые довелось ему испытать, это не любовь, это только ее бездуховный призрак.

И все же — нужна ли революция? Нужно ли было поворачивать к новой неведомой жизни сотни миллионов, нужно ли было зажигать далеко впереди солнце и идти к нему сквозь кровь и смерть, сквозь предательство, низость, пытки и отчаяние?

Что бы там ни было — нужно. 25 октября сбросило и растерло без следа пустую и безнравственную душу самодержавия — Пытин называл его «самовластьем». 25 октября открыло путь к любви и надежде миллионам, а не гениям только. Пусть не понимает этого Татлин и такие, как он, миллионы пусть не понимают. Есть в очистительном порыве народа нечто скрытое до норы от, него самого. Но придет час, и ударит колокол, и оживет человек. Все остальное забудется или останется только в книгах.

…Был страшный бой; первый такой в моей короткой революционной жизни. Примчался Фриц: впереди нашей дивизии, в версте примерно, артиллерийская батарея белых. Я повел эскадрон в атаку. Тому, кто видел идущую на рысях конную лаву, кто слышал посвист ветра в ушах и видел грозный сабельный высверк — тому не надо объяснять, что значит кавалерийский удар. В тучах пыли взлетели на пригорок, они были в ста саженях перед нами, пузатые лошади с трудом вытягивали колеса пушек из вязкого дна узкой речки. Что-то беззвучно орал (один сплошной рот вместо лица) унтер, они начали разворачивать пушку, ничего не получилось, и они бросились бежать. Это была победа — бескровная, мгновенная, но внезапно офицер и еще двое (я не видел их погон — кто они были?) выдернули лафет из жижи, неторопливо, как на учении, развернули ствол (все вдруг стало как во сне: падаешь с высокой крыши и не можешь долететь до земли), и он полыхнул в нашу сторону длинным дымным языком. Что-то взвыло над головой, и, подчиняясь все тому же неумолимому зову судьбы, я оглянулся на скаку: вздыбились наши кони, к, словно в каком-то немыслимом видении, медленно-медленно поднялись в воздух всадники (я отчетливо видел Фрица, Татлина и Тулина) и, переворачиваясь на лету, рухнули кровавой грудой…

Мы молча налетели на батарею, все было кончено в долю минуты, вода в реке стало красной. Эскадронцы рубили постромки и оттаскивали убитых лошадей, запрягали своих. Я подскакал к Фрицу, он еще дышал. «Прощай, командир… — это он прошептал чисто, без своего немецкого акцента. — Вера вернется, передай…» Он умер у меня на руках. Что я должен передать Вере? Бедный Фриц…

Вера, Вера, зачем ты ушла так рано, зачем оставила меня наедине с жестоким миром… Мне так не хватает твоего насмешливого, ясного ума, твоей суровой, ни на какой компромисс не согласной правды…

Вот приближается в своем черном «рено» командарм Шорин, он везет мне приговор. Что ж, товарищ командарм, вы рассчитываете на мое послушание и молчание? Нет! Не будет этого. Сейчас я вам все скажу: «Вы послали на смерть слабую женщину, вы убили мою жену, и вам нет за это прощения!» — «Я послал в бой красноармейца Рудневу, слабых же в революции нет. Они погибают мгновенно. Начдив Азиньш, держите себя в руках. По данным разведки, месяц назад на станции Шувак белые расстреляли троих красных. По описанию то были Пытин, Руднева и офицер… Я приказал найти могилу. А теперь рассмотрим карту. Наши батареи обстреливают пригороды Екатеринбурга…»

Конец, мы не нашли ничего. В моей личной коллекции реликвий позолоченная пуговица с шинели государя (подарок дьякона), осколки топазовых бус великих княжон и золотой тельной крест. Кому он принадлежал, я не знаю. Это — все. Трупов нет нигде, наши рабочие изрыли траншеями десять тысяч квадратных метров. В последние сутки я вдруг мысленно вернулся к мостику из веток и шпал, который мы увидели в первый день и по которому Соколов проходил дважды в сутки, — сначала из города, а потом снова в город. Эти долгие версты он делал пешком, дорогой ему легче думалось, но вот — красные на пороге Екатеринбурга, а он так и не придумал ничего. Я сказал про мостик, он покачал головой: «Вы полагаете, что в этом месте они сбросили трупы в яму, вырытую на дороге, и „фиат“, облегченный на сорок пудов, легко выбрался из трясины? Я с первой минуты прокручиваю этот вариант, и чем больше я думаю над ним — тем менее вероятным он мне кажется». — «Почему же?» — «Потому что большевики все же русские люди, потому что Юровский родился и вырос в верующей иудейской семье — вспомните показания его матери! Нет, невозможно, чтобы православные христиане и даже иудей сбросили догола раздетых покойников в болото! Они же сожгли их одежду, мы установили это! Не сшили же они саваны для них?» — «То есть растопленный жир, впитавшийся в землю, — это, по-вашему, все, что осталось? Их сожгли?» — «Убежден в этом. На дальнейшее расследование времени больше нет, красные вот-вот возьмут город, нужно тщательно упаковать вещественные доказательства и вывезти их в безопасное место».

Что ж, это его право; Надя в палатке, она смотрит на меня пустыми глазами: «Зачем это все…» Она спрашивает, она утверждает. «Надя, милая, не надо, не добивай меня». — «Не тебя. Ты взял неверную ноту. Я думала все это время, мне кажется, я поняла: Николай Второй погубил Россию. Он не царь, не символ, он воплощение слабости, и на что ты надеялся? Что будет царствовать Алексей? Гемофилик, обреченный от рождения? Что регентшей станет Александра? Столь же партийная в своих убеждениях, сколь и ненавистные тебе эсеры и большевики? Или, может быть, Кирилл? Ты помнишь, стишок? „Бедный Макаров в волнах опочил, всплыл, почему-то царевич Кирилл“.[32] Кто еще? Николай Николаевич? Лешенька, у нас были монархи: Петр, Екатерина, даже Николай Первый. Бог с тобой — Александр Третий был… Все. И ты, умный, тонкий, разве ты не чувствуешь правды в моих словах? Что ты искал в этих шахтах, в болотах этих? Вчерашний день, признайся честно хотя бы самому себе…»

Как это безжалостно… Неужели это нежная, любящая Надя? Или, может быть, в ней заговорила большевистская кровь ее отца? Не могу это слушать, не могу…

Господи, но если она… права?

Привели лошадей, из палатки я забираю только складень — мой, родовой, благословение матери. На краю поляны три всадника. У них на шлемах красные звезды: да воскреснет Бог и расточатся врази его…

— Красные… у тихо говорит Соколов. — Не стреляют…

Они стоят как изваяния и смотрят нам вслед. Выстрелов нет.

…В «Американской» едва успеваем упаковать сундуки — над городом уже рвутся снаряды. Соколов смотрит в окно: «Никогда не был Николай Второй знаменем контрреволюции, это глупая пропагандистская выдумка большевиков. Но если бы мы нашли… Если бы фотографии того, что мы нашли, были напечатаны в газетах всего мира — вот тогда наш слабый, проживший плохую жизнь государь из могилы сослужил бы нам всем свою последнюю службу. Убежден: под такое знамя встали бы все!»

Увы, я уже не убежден даже в этом. Вдруг вспомнилась заметка в газете: «…в этом особняке содержался при большевиках бывший царь с семейством, теперь же здесь, не считаясь с нуждами, нашей армии и города, обосновался иностранец…» (Так они назвали генерала Гайду, верховный однажды в припадке хандры заметил: «Мне и здесь не повезло. Ведь на самом деле он — Рудольф Гейдель».) А о царе — всего лишь: бывший царь с семейством… Если это приговор истории — это приговор и мне.